Кто знает Пресногорьковку, тот в курсе, что она стоит меж двух озер, одно из которых – Горькое – в километре от поселка.
Вот там я и познакомился со своим первым волком. В одном из заросших почти непроходимых оврагов мужики нашли нору с выводком волчат. Волчиха бесследно исчезла, а у голодного потомства притупился инстинкт сохранения. Взяли всех. Но один по ротозейству ловчего ушел.
С этих пор овраг стал моим главным прибежищем. Я не знал повадок волков, но мне казалось, что раз есть логово, значит, кто-нибудь из них рано или поздно сюда вернется. Ставил бесчисленное множество петель, маскировал их, день за днем наведываясь к заветному месту. Все оставалось нетронутым. В конце концов, интерес угас.
Поздней сухой осенью, когда в исхудалом березняке видно за сто метров, я нашел того, кого искал: в бурьяне лежал серо-бурый сеголеток – тощий и беспомощный. Видно, ему здорово не везло: правая передняя лопатка была выжжена, а задняя лапа перетянута стальной петлей. Моя ли, или кому-то другому принадлежала – неважно. Ожог был давний (тогда сильно леса горели), рана затянулась тонкой пленкой, но кровила. В общем, пациент скорее был мертв, чем жив.
Я поселил его в крольчатнике за крепкой решеткой. Собаки на нашем хуторе истошно выли пару суток, кружа со вздыбленной шерстью вокруг сарая, потом присмирели. Назвав найденыша Диком, измазав его зеленкой, я верил: мне удастся то, что у других никогда не получалось – сделать волка ручным. Рана на ноге затянулась, а выжженная лопатка так и осталась с огромным клеймом, покрытым тонкой шерсткой. Я подолгу сидел у клетки, и Дик стал воспринимать меня с неким видимым интересом. Руку с протянутым куском мяса волк не трогал. Он быстро отзывался на свое имя, и я уже подумывал надеть на него ошейник. Надо сказать, что мои опыты у родителей восторга не вызывали. Они верили, что как только Дик выздоровеет, я отпущу его на волю. Я же мыслил иначе – на воле мы будем вместе.
Мне все-таки хватило юношеского ума не цеплять на него ошейник. Был светлый снежный день, когда я открыл клетку, а Дик с настороженностью приблизился к выходу. Дух свободы пахнул ему в ноздри. Он вышел во двор, поднял на меня глаза, словно спрашивая, что делать ему с этой свободой, а в следующее мгновение уже перепрыгнул невысокий штакетник и, не оборачиваясь, легкими прыжками скрылся в ближайшем колке. Мне было жалко и обидно, что так обыденно все кончилось. Но вместе с тем меня не оставляло ощущение, что Дик просто ушел погулять, пообещав вернуться.
На следующий день я пошел по его следам. Дик, судя по непрерывному стремительному пунктиру, нигде не останавливался и не плутал. Какая-то мощная сила несла его к неведомой мне цели. Через пару километров мягкого и высокого снежного покрова я просто выдохся.
Несколько дней я жил с уверенностью, что Дик вернется. Дорога в школу пролегала по пустынной узкой равнине. Справа и слева высились зазубрины мелколесья. Меня никогда не пугали темные утренние сумерки, как и не тревожился я вечером, возвращаясь из школы домой – здесь все казалось своим. Я мог с закрытыми глазами летом найти муравейник, сходу назвать количество вороньих гнезд, а зимой пробраться в такую глушь, в какую взрослые предпочитали не соваться без особой нужды. Стало быть, если бы я встретил своего Дика, кроме радости, видимо, я бы ничего другого не испытал.
Но Дик не возвращался. Он пропал. Если бы его застрелили охотники, мне бы сказали – молва о пацане, который поставил на ноги подранка с выжженным пятном, уже поселилась в сказаниях местных следопытов.
Потом мы из Пресногорьковки уехали. Вернулся я в нее много позже, уже после армии. Мы снарядились погонять зайцев. Обложили колок и пошли, благо снега выпало немного. Подняли парочку косуль, спугнули огневку... Вечером кто-то сказал: а слабо погонять волков? Из Кургана зашли, пока никого не тронули, но следов полно... Охота с фарами, конечно, запрещена. Но азарт взял свое. Тем более что мы шли на волков, а серые, как известно, всегда вне закона.
Вернулись ни с чем. Но это для всех. Меня же этот ночной выезд лишил сна: кто-то из наших взахлеб рассказывал, как он на своей машине разбил волчью пару: хищники ушли в разные стороны, но один из них все-таки получил жакана под шкуру. «Я его приметил – он подпалый такой, со светлым пятном на боку. Теперь, братва, он мой. Завтра его завалю!»
Я был уверен, что это Дик. Во всяком случае, мне хотелось верить, что это он – мой несостоявшийся свободолюбивый друг. Замечу наперед, что никогда в жизни у меня не было столь тесного общения и заботы о звере, как о Дике. Ныне, имея многолетний охотничий опыт, я, тем не менее, не могу похвастаться добычливой охотой на волков – нет у меня целенаправленного желания вести с ними войну. Хотя я далеко не пацифист. Просто есть свои предпочтения и исключения, и на этом точка.
На следующий день, усилив силы за счет еще пары охотников и снегоходов, мы отправились искать непрошеных гостей. На удивление быстро вышли на свежие следы -они уходили в густой камыш. По ледяному насту легко было двигаться, зона облавы хорошо просматривалась с лесистого берега. Я стоял на номере, а мужики на двух «Буранах» утюжили озеро, сдвигая предполагаемого зверя к нашим засадам. Выстрелы, крики – казалось бы, все живое вот-вот попрет наружу от этих сумасшедших звуков.
К вечеру все было кончено. На правом фланге лежала молодая, не старше двух лет, со светлой шерстью самка. Трофей принадлежал не мне. Мужики возбужденно обсуждали детали облавы. «А где второй?» – спросил кто-то. «Сейчас, мужики, передохнем и второго возьмем: он где-то рядом. Подранок кровью наследил, так что наверняка добудем».
Следы с крохотными каплями крови исчезали в широком осиннике, путь в который был заставлен цепким кустарником. Однако сумерки сгущались, рассмотреть что-либо на темном снегу становилось непросто. Азарт поиска сходил на нет. Тем не менее мы двигались цепью, едва различая друг друга. Все наверняка ждали отбоя.
И вдруг я увидел глаза. Точнее, этот взгляд я ощутил собственной шкурой. В полутора десятках метров от меня, слившись с черным остовом упавшего дерева, лежал зверь, очертания которого я скорее дорисовывал, чем видел. У меня было хорошее ружье, пара мощных зарядов в стволах, наконец, был выигрыш во времени – зверь ведь не двигался, а я уже слился с ружьем, готовый в секунду выпустить заряд свинца.
Мы были напротив друг друга. Мы не спускали друг с друга глаз. Заклятые враги по природе, по жизни, по воспитанию. Причем раненый зверь – это практически всегда зверь, которому уже нечего терять. Он тоже, как пуля в стволе, не рассуждает. Жалость – не то чувство, когда твоя жизнь на волоске от смерти. Или ты, или тебя.
Я не знаю, сколько прошло времени. Голоса товарищей утихли. Меня подмывало подойти поближе к зверю – ранен он или на предсмертном издыхании? И тут я почти неосознанно позвал: Дик! Сначала тихонько, а потом громче и увереннее... Наверное, с точки зрения здравого смысла это было полным абсурдом. Взрослый матерый волк не знает человеческих эмоций. Это живая машина, изначально настроенная на то, чтобы убивать.
Тем не менее уверенность, что в дюжине метрах именно Дик, не оставляла меня. Я не рискнул сделать и полшага к нему, но я четко ощущал исходящий от зверя интерес. Его медлительность могла быть вызвана раной, но волк, и это я тоже хорошо знал, способен преодолеть любую боль. Значит, тут что-то другое. Может, отголоски прежних видений в волчьем мозгу?
Все может быть. Я повернулся и ушел, не оглядываясь. И никому не рассказал, что произошло со мной в лесу.
Едва дождавшись следующего дня, я отправился на место нашей с Диком встречи. Примятая лежка сохранила немного крови на пожухлой морозной траве. Волк ушел. Подпалый, как окрестили его охотники, уже никогда и никому не попадался. Я второй раз сохранил ему жизнь. И он растворился в белых снегах и зеленых травах... Наверное, у нас с ним было так на роду написано.
Анатолий Ермолович
Рисунок Владимира Березкина
