Для кого-то война началась в июне 1941-го. Кому то довелось принять на себя все ее тяготы чуть позже. Михаил Николаевич Негруль обнажил свою кавалерийскую шашку осенью 1939-го года. Да и винтовка все эти годы была при нем. За вычетом, понятное дело, того кошмарного времени в фашистском концлагере, о котором он никогда не любил вспоминать.
1933 год. На фото сохранилась надпись: «На любимом жеребце Рыжем снялся Вася Камлюк»
...Кавалерийский полк, в котором выпало служить Негрулю, стоял у самой границы с Бессарабией, ждали команды выступать. Днестр величаво катил свои прохладные воды в сторону Черного моря. Вечерами бойцов тянуло к воде, искупаться, забросить удочку. Но запрет был на всякое движение в пойме реки — от румын с того берега можно было ждать любой провокации. Даже свет в окнах мог накликать пулю, и потому все бойцы и гражданские люди строго блюли светомаскировку. Днем политрук рассказывал, как еще в годы гражданской войны королевская Румыния отхватила эти земли у молодой Советской России, как тяжко живется на том берегу простым людям. И правда, когда случались оттуда перебежчики, на них было жалко смотреть. У нас небогато жили, но такой нищеты не было ни при какой власти. Помещики! Бояре! Как тени из прошлых лет.
Еще одно фото 30-х годов. Автопортрет?
Позади было освобождение западных областей Украины и Белоруссии, там тоже народ небогато жил, но встречали радушно, как освободителей. Особо и воевать не пришлось, если не считать мелких стычек с польскими пограничниками и полицейскими. Участь Польши, подобравшей под себя часть украинских и белорусских земель, решалась не здесь и не рядовыми бойцами. Пару раз Негрулю довелось увидеть издалека Георгия Константиновича Жукова, командующего Южным фронтом. Потом комполка объявил: скоро выступаем. Румынам предписано убираться в свой Бухарест, и они уже уходят, на свои исконные земли. Безропотно уходят, понимают, что правда не на их стороне, да и расклад сил не в их пользу.
Пос. Урицкий. 30-е годы. Друзья детства
В два часа пополудни 28 июня 1940 года по мосту через Днестр пошли саперы, проверили, нет ли сюрпризов, потом прикрывавшие их легкие танки, и лишь потом кавалерия. Легкой рысью стали наматывать километры бессарабской земли, пока не уперлись в первое же село. Жуков, как это было у него заведено, рассчитал движение по хронометру, и по его приказу уже к 16 часам войска должны были войти в столицу Бессарабии. Однако к Кишиневу подошли лишь к десяти часам вечера. Нет, не в сабельную атаку ходили, не в окопах лежали, а общались с народом. В первом же селе, каким бы нищим оно ни было, дорогу перегородил празднично накрытый стол и толпа радушных молдаван. «Братцы, как долго мы вас ждали!» Приходилось спешиваться, слушать речи, говорить ответные слова. И снова - марш-марш на запад. И ни одного выстрела или даже просто бранного слова. Кто хотел, мог уйти за Прут, в Румынию, время было дано. Кто не хотел — остался.
Михаил Николаевич успел поучиться в артиллерийском училище. Примерно 1939 год
Как пишут уже теперь, это был такой своеобразный референдум, ногами. Негруль общался с молдаванами, они все расспрашивали, как живут люди при Советах, говорили, что уж по-всякому при боярах-то не лучше. Говорили, что за кусочек паршивого мыла да литр керосина надо было отработать на помещика целую неделю. Школ не было, магазинов тоже — как жили, непонятно. Фамилию спрашивали, и когда он называл, удивленно разводили руками: «Земляк!». Оказывается, такая фамилия нередко встречалась в этих краях и, может быть, какие-то его совсем давние предки отсюда и происходили.
Дарья Петровна Негруль (крайняя слева) с подругами. Июнь 1941 года
После Бессарабии полк отвели в Крым, и снова Михаил Николаевич оказался на родине предков, теперь уже настоящих. Здесь был и Мелитополь, и Таврическая губерния, земля его дедов и прадедов. Здесь и настигла его Большая Война в июне 1941-го.
По-настоящему воевавшие люди про войну говорить не любят. Тяжелое, грязное это дело, даже если бьешься на своей земле за свою жизнь и свободу. Тяжело, говорят, стрелять в упор, колоть штыком или рубить саблей живого человека. Даже если это самый подлый враг. А приходилось. Мы навещали своего бывшего фотокора, когда он отмечал круглые даты - семьдесят лет, семьдесят пять. Говорили о многом, больше о газете, о целине, совсем немного о фронтовых делах. Михаил Николаевич, вспоминая о войне краснел, начинал запинаться, даже слезу смахивал. Видно, давление прыгало при одних воспоминаниях о тех событиях. Помню, как выдавил он, спотыкаясь через слово, какое это было беспорядочное дурное смертоубийство. Все оказалось совсем не так, как показывали в кино. «Если завтра война, если завтра в поход...» И вот она — война, немец бьет и слева, и справа, выбрасывает на парашютах десанты, а наши командиры... Тут Михаил Николаевич махал рукой, показывая, как много людей погибло ни за что, ни про что, по глупости бездарных начальников.
Да, было несколько удачных рейдов, когда кавалеристы, вылетев из какой-нибудь балки, вырубали начисто немецкий десант. А бывало и так, что немцы успевали залечь и выхватить автоматы. Приходилось откатываться прочь, теряя людей и коней. А потом их кавалерийский полк перебросили из Крыма в Белоруссию, и там война для него закончилась, и началось такое, чему трудно подобрать название. Под Бобруйском он был ранен и контужен и в таком вот бессознательном состоянии взят в плен. Наверное, если бы бросили его в концлагерь где-нибудь в Германии или Польше, не выжил бы. А тут сразу и не понял, где оказался. Везли долго, практически не кормили, выгрузили где-то не севере, где и солнце-то над землей высоко не ходит. Оказалось — Норвегия. Красивейшая страна с прекрасным народом, в которой им предстояло сложить свои головы по воле фашистов.
М.Н. Негруль — второй слева в первом ряду — среди однополчан-кавалеристов
Немцы оккупировали Норвегию без особых усилий и заставили, как и другие страны, работать на себя. Лагерь тоже был немецкий, со всеми их фашистскими порядками. За минусом того, что никаких бараков вначале не было, каждый рыл себе нору и там жил, как мог. А Норвегия это не Крым, здесь даже летом особой жары не бывает. Кормили баландой из тухлой капусты, днем гоняли на лесоповал, на строительство железной дороги. Кто выживал, строил ее и шел дальше.
В памяти остались названия чужих городов — Тронхейм, Будё, Берг, Нарвик, Трумсё.
Однажды дорога вывела их прямо к морю. Шли нестройной колонной по высокому берегу, внизу, под обрывом и до самого горизонта плескалось холодное Норвежское море. Свинцовые тучи сгущались на горизонте, грозили снегопадом. «Да, ребята, - подумал еще Михаил Николаевич, - это вам не Крым и не теплое Черное море. Вон как барашки бегут, как срывает их ледяной ветер. Смотреть, и то холодно».
Немного согревало сочувствие простых норвежцев и шведов, которые жили в этих суровых краях. Как и пленные, они ненавидели фашистов, и чем могли, помогали советским солдатам. Вдоль дороги, по которой их гоняли на работу, местные прятали хлеб, сухари, вареную картошку. Но люди слабели от недоедания, а у кого еще оставались силы, пытались бежать. Почти всех ловили, но не всех расстреливали. Видно, нужна была немцам та дорога, рабочих рук не хватало. Поэтому бывало и так, что беглеца хватали, избивали и снова гнали на работу.
На обороте снимка надпись: «Негруль». Значит, он тоже среди этих конников
Ночами Михаил Николаевич, зарывшись в свое тряпье, вспоминал Кустанай, Федоровку, мать и всю свою родню. Какое-то время он жил у своего второго дедушки в Федоровке, и было это время, наверное, самым лучшим из его детства. Потом дедушку, как это было принято у нас, раскулачили и отправили на какой-то остров в Аральском море. Там он и умер от голода, непосильной работы и огорчения. Да и годы уже немолодые были, в такие не по лагерям скитаться, а дома на лавочке сидеть в окружении внучат. Ну, что теперь сделаешь, думал Негруль, не он один попал под эту метлу, хотя обидно было, ведь врагом новой власти Петр Ерофеевич совсем не был. Вернулся Михаил к матери, Дарье Петровне, а ее в это время отправили в Урицкий, акушеркой. С ней и поехал.
В Урицком (ныне Сарыколь) Негруль заканчивал школу и начинал свое новое увлечение, которое стало потом профессией. Где-то вычитал, в каком-то журнале типа «Юный техник», как самому сделать фотоаппарат. Попробовал и получилось. Это дело так увлекло его, что он готов был забросить ради фотографии и уроки, и обычные пацаньи забавы. Аппарат был простой донельзя, с пленкой, химикатами и бумагой тоже небогато было. Однако же добывал, как мог, и даже появился вдруг у сельчан спрос на его услуги. Снимки на память деревенским тогда были недоступны, кому надо было — ехал в город. Михаил Николаевич снимал своих друзей, себя, деревню. Тем более, что деревню-то как раз снимать было проще всего — не надо было говорить «замри» и ждать, когда слабая пленка воспримет изображение. Там же он полюбил лошадей и научился довольно лихо управляться с ними. Потом, уже после войны, бывая в командировках от газеты, он любил удивлять чабанов своими кавалерийскими замашками.
Похоже, это тот самый цирк, с которым Негруль путешествовал по Швеции
А в лагере, чувствовал он, долго протянуть не получится. Силы уходили, а перспектива была одна — умереть здесь, на этой чужой холодной земле. Вот с такими мыслями брел он однажды в колонне с работы, когда увидел на берегу моря какую-то большую черную тушу. «Смотрите, мертвый кит, - крикнул кто-то из пленных. - Нам бы его на ужин!» И вот чудеса - охрана, как ни странно, разрешила им спуститься с обрыва и отрезать себе на еду китового мяса. Потом они жарили его в лагере, глотали, не прожевав как следует и долго мучились желудками. Отвыкли от еды, организм не принимал ничего сытного.
Он дважды пробовал бежать, и оба раз его немцы ловили, избивали и снова гнали на работу. В третий раз он рискнул, когда валили лиственницы близ болота. Улучил момент, когда зазевалась охрана, кинулся прямо в топь, а за ним еще несколько товарищей. Ногами нащупал брод, немцы же не рискнули за ними соваться, постреляли вслед и успокоились. Мол, далеко не уйдут, а скорее всего, утопнут русские. Собак тоже не спускали — в болоте нет смысла, собака след не возьмет.
Кустанай. 1950-е годы
Так и шли они они по лесу, то еле ноги волоча, то пробуя бежать. Вот вроде бы послышался где-то собачий лай. Они, была не была, вышли на опушку, лес кончился, и правда — встретили их собаки, а с ними люди. Не фашисты, а настоящие люди, норвежцы. Они помогли беглецам добраться до небольшого хутора, спрятали их в каком-то сарае, начали откармливать. Наши ели, все никак не могли остановиться, местные непонятными словами и жестами объясняли им, что надо потихоньку кушать, не все сразу, можно заболеть. Когда беглецы немного поправились, норвежцы приодели их, показали, в какой стороне Швеция и как туда можно пробраться.
Такой мотоцикл в 50-е годы был прокруче нынешних мерседесов
И здесь надо вспомнить если не уроки географии, то хотя бы примерную карту тех северных мест. Если двигаться напрямую, в сторону Ленинграда, то это верная погибель — далеко, обязательно где-нибудь по дороге набредешь на финнов или немцев. Но можно идти и на восток, в сторону Мурманска, и там уже не очень далеко будут наши. Так они и шли, лесами, потом через горы, сначала все вместе, а потом разделившись на небольшие группки. Не заметили, как перешли границу нейтральной Швеции. Шведы тоже помогали, кормили, давали теплую одежду. Негруль не очень любил говорить про то полярное путешествие, но как-то обмолвился, что однажды повезло ему повстречаться с бродячим цирком. Циркачи взяли его в труппу и часть пути он проделал вместе с артистами, как подсобный рабочий. Даже умудрился чужим аппаратом сделать несколько снимков, на которых запечатлел своих новых друзей и их немудреные номера.
Улица Советская, позади — здание обкома партии (ныне — университет). Кто эти люди на первом плане, неизвестно. Но позади них — каток, хоккеисты, конькобежцы. Это стадион «Динамо»
Несколько цирковых снимков, как ни странно, он смог пронести с собой и сохранить в семейном альбоме. Дети и внуки потом долго не могли понять — какой это цирк на войне может быть. Оказывается, на войне все может быть.
Вот такая Санта-Барбара, с немецким пленом, северными морями и северными же народами. Изо всей этой полярной эпопеи Негруль вынес одну немудреную мысль. Как бы ни собачились правители и на каком бы наречии ни вещали вожди, простые люди всегда найдут общий язык и помогут друг другу. Надо лишь оставаться человеком, не подличать, не предавать друзей и свою страну. Может быть, эта мысль и помогла ему без особых потерь пройти фильтрационные лагеря, допросы уже наших особистов, телячьи щелястые вагоны. Нормальный человек в таком плацкарте мигом бы заработал пневмонию, а он выжил и даже смог добраться домой. Весил при этом он всего навсего 30 килограммов. Этот факт, наверное, тоже сыграл в его пользу, никакой шпион или диверсант не стал бы доводить себя до такого состояния.
1957 год. Скоро праздник, Новый год. Дети украшают елку
А что же мать его, Дарья Петровна, героиня первой части нашей истории? О, у нее была своя Санта-Барбара, и конечно же фронтовые дороги не миновали ее судьбы, богатой на самые разные катаклизмы. Когда началась война, Дарья Петровна трудилась акушеркой в Джетыгаре. Товарищ Молотов еще не успел выступить по радио с сообщением о том, что германские войска, без объявления войны, перешли границу, ну и так далее. Как будто если бы Германия объявила Советскому Союзу войну, кому-то было бы от этого легче. Ну, да бог с ними, с речами, суть в том, что Дарья Петровна и две ее подруги сразу же собрались идти добровольцами на фронт. Но на другой день всех троих и так вызвали повестками в военкомат. Потом был медсанбат под номером 193. Были бои, были раненые, которых она выхаживала (часто выходить труднее, чем просто прооперировать). Были в ее фронтовой жизни Сталинград, Полтава, Кременчуг, Харьков, Белгород - географию страны она изучала вместе со своим медсанбатом и с боями в качестве закрепления пройденного материала.
Апрель 1962 года. Половодье на Тоболе у большого моста
После войны почти все члены семьи постепенно собрались в Кустанае. Кто-то вернулся в дом деда Семена, сгинувшего неизвестно где с любимой домработницей, кто-то, имею в виду Дарью Петровну с сыном Михаилом Николаевичем, поселился в небольшой землянке по улице Летунова. Отца нашего героя, который тоже прошел войну, оставляю за скобками, поскольку жил он с другой семьей и в судьбе своей первой жены, Дарьи Петровны и ее сына, никакого участия не принимал. Следовательно, и в нить повествования вплетать его не буду, дабы читатель не путался в именах и родстве. Так вот и жили, приходя в себя после пережитого и надеясь на лучшее, как вдруг относительно тихое течение событий было нарушено письмом из неведомого им Семипалатинска.
Совхоз «Мичуринский», конец 50-х годов. Уборка урожая. Фото из архива.
Письмо написал пропавший было дед Семен, Семен Николаевич, как положено с поклонами и приветами всем родным и знакомым. После поклонов и приветов просил первым делом простить, если кого чем обидел. Еще бы не обидел, думала Дарья Петровна, с трудом разбирая корявый почерк бывшего свекра. В другом письме он обратился уже к ней самой, и с печальной вестью: «Сообщаю Вам, Дарья Петровна, что Ваша подруга и моя супруга Мария Петровна скончалась. И Вам и мне пожелала ещё долго жить… Хочу побывать в Кустанае». Ну что тут скажешь, хочешь — бывай.
Как-то смутно мелькнула было мысль поставить в храме свечку за упокой души грешной, да отмахнулась Дарья Петровна. Еще когда брали ее замуж перед венчанием накинули пару годков в церковной метрике, а батюшка закрыл на ее возраст глаза. Вот тогда и поселилось в ее душе недоверие к церкви. Вся ее последующая жизнь лишь утвердила ее совсем в других убеждениях, в которых не было места храмам, а был сплошной атеизм и вера в лучшее будущее тут, на земле, где все народы дружно строят социализм.
Михаил Николаевич к тому времени уже более менее оправился от пережитого в фашистском лагере, выучился на ученика цинкографа в Первой и единственной Кустанайской типографии. Освоив это тонкое и едкое дело (а суть его состоит в переносе фото на цинковую пластину с помощью всякой ядовитой химии), он снова взял в руки фотокамеру. Работал уже полноправным фотокорреспондентом областной газеты «Сталинский путь», его имя мелькало на всех страницах. Дарья Петровна продолжила свою медицинскую службу. В общем, никто не пропал, если не считать раскулаченных родителей Дарьи Петровны, все были живы и все при деле.
А дел как раз наваливалось невпроворот. Начиналась целинная эпопея, со всей страны, как во времена Столыпина, поехал народ, в городе стало людно, шумно. Не только в далеких степях возникали совхозы, у самого города тоже была своя целина. Чуть поодаль от Негрулевских садов вырос совхоз «Мичуринский», и уже давали плоды его фруктовые и овощные плантации. В голодные послевоенные годы ох как радовались люди такому пополнению на своих столах. Дач ведь не было вообще ни у кого, только огороды, дачи позже завели, уже при Хрущеве.
Семен Николаевич, как приехал, обошел всех родных, большую часть из которых я вообще тут не поминаю, порадовался знакомым лицам. Не сразу, но все как-то примирились, снова признали друг друга и свое родство. Про сады речи не шло, про клад вроде тоже все забыли. Но дед Семен конечно же помнил. Все помнил, в каком ряду, у какой яблони зарыт был снохою заветный сундучок. Спросить неудобно было, вроде как виноват перед ней. Не забыла, размышлял, где лежит, а может, сама уже выкопала? Так он тягуче и поглядывал на нее при нечастых встречах, а Дарья Петровна догадалась, о чем хочет спросить дед. «Нет, - отрезала в ответ на молчаливы вопрос, - не копала я и из памяти выбросила. Не мое это добро и не надо мне чужого. Да, может, уже кто и выкопал». На том разговор и заглох.
Один из последних снимков Михаила Николаевича. 2000-е годы. День Победы — самый главный для него праздник
После того диалога Семен Николаевич завел за моду прогуливаться вдоль Тобола. Выйдет на берег, глянет на Затоболовку, на какие-то кусты и деревца посередине, назад вернется. Как-то решился прогуляться к своим бывшим садам. Прошел полпути и вернулся — возраст не располагал к дальним походам. В другой раз под вечер подкараулил попутную телегу, попросил мужика подвезти в сторону садов. Спрыгнул на ходу, едва не зашибив колено, огляделся. Да, остатки садов были в наличии, хотя затобольские и кустанайские пацаны тут изрядно поработали. Старые корявые яблони еще плодоносили, но уже вымахали везде дички, и где что растет, сразу трудно было определить.
Семен Николаевич уже в сумерках углубился в заросли, попробовал считать ряды и сами яблони, но быстро сбился. Потом уже начали путаться в голове приметы, о которых сказала в тот памятный вечер молодая сноха. Четвертый ряд, третья яблоня? Откуда третья, от чего считать? Или, наоборот, третий ряд... Окончательно запутавшись, Семен Николаевич махнул рукой. Что же теперь, все подряд копать, людей смешить на семью неприятности накликивать? Совсем с ума сошел старый, скажут люди, все клады ищет. Зачем такая слава? А если и найдет, что потом, куда девать, как тащить, где тратить?
Семен Николаевич махнул рукой и побрел обратно в город. Опять же повезло, попалась попутная полуторка, парень подвез его почти до самого дома. Вот тут и есть его клад, решил он, родня, дети, внуки. Самый дорогой клад. Давным давно, тридцать с лишним лет назад он бросил их и уехал с новой женой прочь. Сейчас вот вернулся, повинился, и никто не отвернулся от него, так чего же еще искать? Он прожил долгую жизнь и уже не хотел счастья ни на стороне, ни в своих садах. А сады Негрулевские еще долго носили его имя, даже в семидесятые годы старожилы помнили это название.
Клад, спросите вы, - ну, что клад? Может быть, лежит где-то до сих пор, но уже никто не скажет, что в нем и где было закопано. Некому сказать. Да даже если и выкопали когда нечаянно — разве кто признается? Кто же будет про такое дело рассказывать кому ни попадя...
Михаил Николаевич тоже прожил долгую жизнь — дай Бог каждому. С кем-то сходился характером, кого-то стороной обходил. Работал фотокором в газете, пока были силы. Потом, как положено, ушел на пенсию, но в редакцию дороги не забыл. Тем более, что была она тогда буквально через дорогу от его дома. Василий Середенко, который сменил его в этой суматошной должности, встречал с уважением, какое-то время даже работали вместе. И уже в пенсионные годы каждый раз обязательно встречались 9 мая. Негруль как фронтовик, Середенко как фотокор, на съемках праздника по случаю Дня Победы.
Про его газетную работу тоже можно было бы написать интересные вещи, особенно про целину, про то, как снимал заезжих знаменитостей, первых космонавтов, механизаторов и вообще работяг. Но, наверное, лучше я просто выложу на наш сайт его снимки, это будет интереснее и ярче моих рассказов.
Еще раз огромное спасибо внучке Михаила Николаевича Дарье Миняевой — за то, что собрала, сохранила историю семьи и помогла мне подготовить эту публикацию.
