Большая семья Николая Шерера

…Мама ему однажды сказала: «Когда меня не станет, хотела бы я лет через тридцать подняться и посмотреть, как вы живете. Порадоваться, если у вас все правильно и лечь обратно. Но знайте, оттуда я все буду видеть». Речь у меня сегодня  пойдет про Николая Николаевича Шерера, человека, известного среди сельских командиров. Но вначале, как принято, о родителях.

Урал, тайга, бараки

Отец его, Николай Георгиевич, еще до войны успел отслужить семь лет в родной рабоче-крестьянской красной армии. Тогда так служили: пять лет, а кому и семь выпадало. Связистом был, гордился, что однажды ему пришлось прокидывать проводку в Смольном, в Ленинграде. Но вот пришла война и будто веником смела его армейские заслуги. Немец, значит, чужой, неблагонадежный. И в 1942 году поехал он отмывать это грязное клеймо на Урал, в трудармию, а конкретнее, на слесоповал. Свердловская область, городок Тавда, поселок Лебяжье.



И будущую жену его, активистку во всех делах Зельму Емильяновну, с которой и начался этот рассказ, привезли туда же. Высадили на январский снег посреди тайги, в которой виднелись бараки и вышки, и задвинули двери теплушек. Иные стали возмущаться. «Что это такое, за что нас, за какие провинности в тайгу загнали?»  А она все поняла и митинговать не стала. «Война идет, чего вы хотите? Потом разбираться будем. А сейчас работать надо для нашей победы». Она всегда была такой, патриоткой, до самых последних своих дней.

Всю войну и даже после нее работали на лесоповале.  Высоченные стволы валили одноручной лучковой пилой. Можно бы и двуручной, но тогда не видно было, кто чего конкретно наработал. Зельма, она же Зоя работы не боялась, привыкла все делать на совесть. Десятником поставили, затем перевели в пекарню, все не на холоде. Потом она вспоминала, что не каждый выдерживал режим такой армии. Мужики, говорила она, слабее женщин оказались. Жизнь под конвоем да без семьи подрезала человека не хуже той пилы. Были случаи, ложились под падающий ствол, калечились или вообще погибали.



Где они встретились, как познакомились, уже никто не расскажет, можно только представить. Сугробы, кедры, бараки, холодные звезды в морозном небе. Но разве холод может остудить и тем более остановить молодых? После войны полегче стало, конвой уже не собачился, а собаки не рвали поводки при виде заключенных. Победа ведь, можно снова жить как люди. И вот ЧП на весь поселок: в 1947 году Зоя сбежала из зоны и ухитрилась пробраться к родным в Барнаул.  Родные люди перепугались страшно, но приняли, там она и родила сыночка. И с грудным дитем, к облегчению родственников, вернулась назад, в зону.

Так и получилась у них семья, без шумного застолья и свадебной тройки. Но были они уже вроде  как простые лесорубы, которые ударно трудились для нашей общей Победы.  Николай Шерер родился там же, в Лебяжьем, в 1949 году. В 1951 году появился на свет еще один сын, потом сестра. Там и жили  своей уже не маленькой семьей. В 1953 году умер Сталин, и можно было уехать, но куда? Родные места и большие города под запретом, а в малых кто их ждал?

Позвала в дорогу целина

Но тут очень кстати пришло письмо из Костанайской области, из Денисовского района, от родственников. «Давайте, собирайтесь к нам. Тут целина, много работы, не пропадете». Он помнит, как в марте 1957 года ехали они по степи к новому месту жительства. Уже кое-где прогалины на снегу попадались, но было ветрено, зябко. Трактор-работяга ДТ-54 подцепил сани с будкой и двинулся в Подгорное, отделение совхоза им. Свердлова. Мама рядом с трактористом и полугодовалым братиком в кабине, все остальные в санях.



Жили поначалу в пластовой землянке на две комнаты.Света не было, да ничего не было, кроме работы, и печи топили кизяком. Но через год начали электрификацию, и навыки отца-связиста пригодились. Копали уступом ямы под столбы, потом по ним протянули провода. Отец раз за разом  заводил их в землянки, цеплял за потолочные балки и вкручивал лампочку. Столько было радости, хотя лампочки горели только до полуночи. За минуту до «конца света» они мигали два раза и потом гасли. Дизель снова заводили в шесть утра.

Никто не голодал на целине, этого близко не было. При Хрущеве больше одного поросенка держать не разрешали, но и тот был в радость. Отец зарежет свина, и они всей семьей делали из него колбасы. Ливерную, кровяную, жареную, сартисон из головы. Кто мясорубку крутит, кто фарш мешает, кто колбаски набивает. Местные женщины привыкли печь лепешки, а хотелось хлеба. Тогда Зоя попросила мужа сколотить корытце, нашла несколько формочек под буханки, завела опару. Соседки сидят вокруг, смотрят с любопытством. «Эй, Зоя, ты чего задумала?» А Зоя испекла хлеба, по одной выбила буханки из форм и накрыла их телогрейкой. Потом угостила всех соседок, и после лепешек тот хлеб самым вкусным показался. А скоро и в магазин его стали привозить из совхоза.



С жильем тоже скоро решилось, в 1959 году. Залили фундамент, поставили стены, успели накрыть до холодов и перебрались в него, не дожидаясь полной готовности. Семья-то была уже немаленькая: пятеро братьев, две сестры, родители. Отец купил немного досок и вечерами вместе с сыновьями ладил из них пол. Николай потом вспоминал, как под Новый год лежал в темноте и думал, что вот вырастет он и навезет отцу столько досок, что их на много домов хватит.

«Ты же мужчина, держи меня крепче»

В школу пошел тут же, на отделении, в начальную четырехлетку. Фашистом никто не обзывал, да и кто станет говорить такое в поселке, где и казахи были, и русские с украинцами и, конечно же, немцы. Одно огорчало Николая. Как ни начнут игру, а он все равно немец. Очень хотелось быть разведчиком, партизаном, но все одно получалось, что он немец и в конце игры его всегда побеждали.        
            
После четвертого класса летом пошел работать. Взяли его пастухом, свиней пасти. Дело серьезное, озеро рядом, и хряк здоровый, но беззлобный, Николай его приспособил вместо лошади. С утра пасет, а в обед младший брат покушать несет, бутылку молока и горку оладьев. А вечером за ужином родители хвалили: «Коля у нас работник». Гордились.  Следующим летом на сенокос взяли, там труднее пришлось. Сенокосилка тяжелая, на повороте, как ни дави на рычаг, а сил маловато. Но потом окреп, и пошло дело.

А еще ему нравилось помогать маме по утрам  в свинарнике. Как ни странно, но он любил эти ранние побудки. В полшестого на дворе темень, мороз, а они уже идут на свиноферму. Базы были длинные, метров шестьдесят, надо было до школы успеть убраться. Бывало, пропускал кусок клетки, где свинья себе гнездо свила, так мать брала тяпку и подбирала за ним. Только искры летели с асфальта. Дотошная была, ответственная. Свинья, как начнет пороситься, может порвать своих поросят. А Зоя садилась рядом, ставила  картонную коробку и складывала их туда. Ни один у нее не пропадал, наоборот, росли как на дрожжах.



Домой возвращались, еще темно было. Мать брала его за руку и говорила: «Ты же мужчина, держи меня крепче, вдруг споткнусь, а у тебя глаза молодые». Он шагал рядом и выбирал дорогу поровнее. А после восьмого класса доверили ему поработать гуртоправом. Двести дойных коров, совхозная лошадь под седлом, впереди целая ночь. Разводили со скотником костер, вешали на рогульку чайник, за стадом присматривали, на звезды глядели. Здесь они были еще ярче, чем в тайге, сияли от горизонта до горизонта, и никакие кедры их не заслоняли. Пасли коров до двух часов ночи. В половине четвертого светлел горизонт, приходили доярки, можно было вздремнуть и собираться домой.