Жилье мое
Ну вот и закончилась осеняя охота.
У меня есть жилье с центральным отоплением и всеми присущими современному комфорту причиндалами. Но я собираюсь и вновь приезжаю на озеро.
Большое, ныне иссиня-холодное, с белыми враждебными бурунчиками волн. Оно пустынно, как вымытая добела тарелка. Ни шустрых камышовок, ни суетливых куличков, ни коршуна, зависающего над скрытыми от чужого глаза заводями. Стая северных уток, занесенных сюда миграционным подскоком, завтра также быстро исчезнет, как внезапно появилась.
Я перебираюсь в вагончик. Это древнее строение на автоприцепе с расплющенной резиной хорошо тем, что в нем никто долго не поселяется. Даже мыши. На открытии охоты, самом многолюдном и коротком периоде, народ коротает здесь пару суток.
Накатывающие с озера упругие порывы сырого ветра кренят вагончик из стороны в сторону. Все, что необходимо для выживания, есть – железная печурка, банка консервы, макароны…
Печурка жадно, как изголодавшийся пес, одну за другой проглатывает березовые чурки. Сквозь кольца конфорки невидимо сочится запашистый дымок. Жарко. К ночи, когда сон отправит меня в теплый кокон спального мешка, печка остынет. В десятки щелей вагончика потянутся змейки ночного стылого холода. К середине ночи мое жилое пространство будет похоже на нутро рефрижератора, в котором перевозят мясо. Мысль о том, чтобы встать и заново растопить печь, умирает в утробе спальника, поскольку спальник – единственное место на планете, где еще теплится жизнь. Не хочется с ней расставаться.
Зачем все это?
Буква закона из железобетона.
Наверное, атавизм. Зов предков. А еще стойкое ощущение, что стремительно не успеваешь прожить время в этой полупустынной дикой роскоши. Это как закинуть тебя на Марс, а через минуту некто уже стучит в стекло шлема: «Давай, пора назад!»
У нас своя планета. Более восьми тысяч озер, 20 млн гектаров охотугодий. Меньше одного человека на один квадратный километр. Естественный природный резерват, в котором сохранена уникальная возможность каждому из нас проверить, насколько же мы готовы поднять жемчуг у наших ног.
Перевожу на человеческий язык. С 2017 года у нас запрещена весенняя охота на водоплавающую дичь. Многие опытные охотники считают, что решение спорное. Но закон есть закон. Весной и летом на озере и близлежащих к нему водоемах будущее охотничье поголовье резвилось и размножалось многократно. И вот наступает та самая пятница, с переходом на утреннюю зорьку субботы, означающая открытие осеннего охотничьего сезона. И что мы видим? А ничего. Улетела дичь. Не подоспели наши официально утвержденные сроки охоты к биологическим часам утиного племени.
Выросшая и бережно сохраненная на наших водоемах птица полетела под стволы челябинцев и курганцев, у которых сезон открылся на неделю раньше. И не потому, что нашим соседям повезло вытянуть такую счастливую лотерею. Проще: соседи сами принимают решение, когда им на своих охотугодьях открывать сезон. Это в полномочии тамошних местных властей.
У нас один на всю страну охотничий краник открывает Астана. Комитет при Минсельхозе. Бесконечные доводы из областей республики о том, что географический и охотничье-биологический ландшафт страны неоднороден, что без дифференциации на местах всякая охотничья деятельность будет зажата в нелепых и железных тисках бюрократической централизации, никто не слышит.
Я уже где-то упоминал ситуацию с кроншнепом. Птица крайне неудобная и тем задорнее для охотников – есть не во всех районах, предпочитает степные пустоши и лысые берега соленых озер, улетает на зимовку рано: к концу августа кроншнепов уже единицы. Но вот читаю лимиты, отпущенные нашему облохотобществу, из которых явствует, что охотиться на кроншнепа дозволяется аж... до ноября. Исправно в таком же ключе штампуются лимиты на диких голубей, охотников на которых в наших краях я никогда не встречал. Такой неосведомленности столичных законотворцев о жизни пернатых в нашем регионе радуются только браконьеры: берешь путевку на кроншнепа и истребляешь до глубокой осени попутно иную дичь.
Почему мы так глухи к опыту других? В прошлом веке в США, прислушавшись к рекомендациям охотников, краеугольным камнем своего охотничьего законодательства сделали следующий постулат: «Дичь – это богатство, способное к воспроизводству, и в противоположность богатствам недр может существовать вечно, если к нему относиться разумно». Я бы эти слова выбил в мраморе на фасаде нашего Минсельхоза. Хоть какой-то ясный посыл к тем, кто взялся обустраивать рыбно-охотничьи недра.
Мы, по какой-то извращенной логике наших законотворцев, обречены завидовать Америке, где каждый штат имеет свое Положение об охоте, полностью учитывающее местные природные, этнографические и социально-экономические особенности. Штатные положения очень индивидуальны. Правила разрабатываются и уточняются силами охотничьих активистов при участии ученых-охотоведов и экологов, которые пристально следят за изменением ситуации. Это всегда «свежий продукт». Динамичный, живой, разумный.
Но нет же. Тотальная боязнь, что «народ еще не созрел». Закрываем глаза на то, что действительно требует не то что внимания, а колокольного набата. Посмотрите, сколько исчезло озер в результате распашки земель, сколько гибнет птицы за пределами уреза водоемов весной. Для тех, кто не в курсе: дикая утка сидит на гнезде, свитом не на воде и камышах, а в степи.
Председатель облохотобщества Анатолий Коваленко в письме в правительство привел такие расчеты: «Количество водоемов в Костанайской области – 8500. Крестьянских хозяйств более 6 тысяч. Если по вине трактора, при несоблюдении водоохраной зоны, разрушается хотя бы одна утиная кладка (10 яиц), то погибает 85 тысяч утят. 10 кладок – недополучаем 850 тысяч уток». И что изменилось? Пашем, сеем, жжем, травим ядохимикатами.
Бег с кляпом во рту
Озеро, на котором стоит мой ветхий вагончик, 18 лет назад кишело 10-12-килограммовыми сазанами. Артель, стоявшая здесь, процветала, отправляя улов на рудненский рыбзавод. Потом случилось то, что сплошь и рядом происходит в большинстве своем с нашими заморными озерами: уровень воды снизился, и ту фауну, что не выбили морозы, добила бескормица.
За сазанами исчез и карась: озеро на десять лет ужалось, вода засолилась до такой степени, что в ней не сыскать было ничего живого. Последние два года оно постепенно возвращается в старое русло, напитываясь паводковыми водами, но до оптимистических оценок далеко. Все эти годы за озером, как за больным ребенком, присматривал местный рыбак. Я не буду называть его имя, скажу только, что претерпел этот человек много неприятностей из-за своего искреннего желания заниматься рыбоводством: и озеро у него внаглую, пользуясь административными связями, забирали (дальше жарки шашлыков новый хозяин не пошел), и нервы трепали бесконечными и неоправданными придирками. Но он выстоял. Вышел на пенсию, и снова взял озеро в аренду. И снова на свои пенсионные по пять раз за неделю мотается между городом и деревней, стараясь попасть в ногу с новыми требованиями госконтор.
Требования суровы как ультиматум врагу. Для зарыбления ты должен купить рыбную молодь. Мой знакомый купил, отдав 330 тысяч тенге. Кассовые документы обязательны, как и лодка с судовым номером, занесенным в госреестр. Молодь в озеро должен запускать в присутствии ветеринара, ученого-эколога и поселкового акима. Аншлаги вокруг водоема строго утвержденного государственного образца: шрифт, краска, размеры щитов. Что еще? Нанять егеря, купить ему форму и значки. Зимой долбить лунки и подтягивать к ним кислородные баллоны, уберегая рыбу от замора. А еще коси камыш. Углубляй фарватер. Регулярно пиши отчеты… И сильно не обольщайся насчет свободы хоздеятельности: даже после всех этих хлопот ты не имеешь права выловить ни килограмма рыбы до тех пор, пока рыбонадзирающая контора письменно не позволит тебе сделать это. Да, кстати, за это самое разрешение тоже придется заплатить.
У Апдайка есть роман «Беги, кролик, беги». Применительно к нашим рыбакам, я бы добавил: с кляпом во рту.
Бесконечно меняющиеся правила этого самого рыборазведения еще ни одного арендатора не сделали успешным. Никто почему-то не сделал выводов из тотальной провалившейся «Концепции развития рыбного хозяйства РК на 2007-2015 годы», которая ставила задачу удовлетворения потребности населения в рыбе и рыбной продукции. Нет механизма возврата вложенных средств. Нет и ясного понимания – как вообще должна строиться экономика этой отрасли в современных условиях. Неизменным остается только максимум руководящих функций, оставленных за собой госчиновниками.
Стена
Возвращаясь к охоте. Забота о сохранении животного мира всегда была поделена между государством и охотниками. Находили консенсус. Особенно это было видно на примере советских времен, где за озерами были закреплены охотсообщества трудовых коллективов предприятий. Чем больше охотников было вовлечено в этот процесс саморегуляции, тем ровнее дышалось зверью и птицам. Времена нынче иные. Но кто сказал, что они хуже? Наследие номадов – вот же оно: степь, птицы, звери, дерева. Кочевники-охотники жили в согласии с природой. А что мы имеем сейчас? Китайскую стену, которую выстроили чиновники между охотниками-рыболовами и этой самой природой.
Это не время такое, это неуважение к наследию.
Анатолий ЕРМОЛОВИЧ
Рисунок Владимира БЕРЁЗКИНА
